Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
Что можно сказать про тот отрезок времени, что мы провели в Линце — с 6 по 24 мая 1945 года? Порассуждаем:
1. Сколько нас, русских, бывших узников концлагерей, могло тогда сосредоточиться в Линце? Из 8000 русских узников Гузена на 4 мая 1945 года примерно 2000 человек — инвалиды и больные; около 3000 человек остались ожидать репатриацию непосредственно в лагере; примерно 2000 человек пошли на запад, рассчитывая быстрее репатриироваться из Линца. Если удвоить «западную» группу за счет возможного аналогичного количества русских из Маутхаузена и других его филиалов, присоединившихся к нам по пути в Линц, то в городе могло оказаться до 4000 человек — это около двух стрелковых полков мирного, довоенного времени. Эти цифры похожи на реальные, учитывая, что наша автоколонна состояла из более чем 80 большегрузных автомашин.
Одновременное нами, бывшими узниками концлагерей, из Линца репатриировали «восточных» рабочих и бывших военнопленных, работавших до последних дней на различных промышленных предприятиях города. Но их вывозили отдельно. Надо отдать должное принимавшим нас офицерам: их отношение к бывшим узникам было особенно теплым и приветливым, дружеским и братским.
2. Находясь в Линце, мы с первого дня не переставали удивляться: нас пришло в город такое количество, а никто не обращает на нас ни малейшего внимания. Скажу только о своей группе из 14 человек: мы заняли брошенный хозяевами фольварк, но ведь это чья-то собственность; мы колесили по городу в кабриолете сколько хотели и куда хотел и, и никто не останавливал нас; мы вообще в те дни толпами слонялись по городу и, наконец, съели чужого коня! Никому не было дела до нас: ни жителям, ни освободителям.
Единственное, чем мы могли гордиться, — это наше в целом культурное поведение: пьяными нас никто не видел, да и пили только первые три дня на сеновале; друг с другом никогда не ссорились, перепалок и выяснения отношений между нами не было, а отношения — самые теплые, товарищеские. Если посмотреть на нас со стороны, то на недавних хефтлингов-смертников мы никак не походили, а казались нормальными людьми. Только наша лагерная одежда с пресловутыми винкелями, а также дистрофия у многих из нас — говорили о чем-то.
Так в чем же дело? Начнем с жителей. Думается, они в те дни больше беспокоились о собственной судьбе: война кончилась, Германия повержена, но австрийцы были в свое время мобилизованы в германскую армию и сражались против союзников. Как теперь будут относиться к их семьям освободители? Ждать репрессий или их не будет?
После участия в разгроме магазинов жители на улицах города старались не появляться, да и поживиться уже было нечем. Они выжидали — что будет дальше? Местная городская администрация не функционировала, и инициативу пока никто из австрийцев проявлять не спешил, и тем более они «не возникали» — по нашей терминологии — в отношении русских, наводнивших город, а поводов к этому либо конфликтных ситуаций, как сказано выше, мы не создавали.
Что касается американцев, то им вообще все было «до лампочки» — опять пользуюсь отечественной терминологией — они сами мечтали о возвращении на родину, как и мы. Во всяком случае — многие из них. Это только мы — добрый, всепрощающий советский народ, — не успев занять с боем столицу Австрии Вену, сразу включились в созидательную работу по восстановлению городского хозяйства и привлекли к этому горожан, чтобы заработали пекарни, водопровод и все, без чего не может жить большой город. Но американцам все это не нужно. Пекарни и прочее — проблемы самих горожан. Американское командование, прекрасно зная, что оккупация Австрии носит временный характер и все союзные войска скоро ее покинут, не утруждали себя налаживанием городского быта в Линце: пусть Австрия сама об этом беспокоится. Американцы предпочли начать заниматься мелким бизнесом, устанавливать деловые связи с промышленными кругами, а нижние чины ударились в безудержную спекуляцию всем и вся.
Таким образом, в этот короткий промежуток времени просто ни одна из названных сторон — жители города и американцы — еще не определилась и не выработала четкой линии поведения. Поэтому мы никого не интересовали, а что касается Австрии, то потом будет и план Маршалла, и многое другое — но это будет финансово-экономическая помощь, а не содействие в практических повседневных делах. Действия советской военной администрации, например, в Вене всегда носили признаки человеческого тепла, доброты и сочувствия австрийскому народу, вынесшему все тяготы германской оккупации. В этом и было коренное различие в работе двух полярных военных комендатур.
3. Об отношении к нам, русским, бывшим узникам концлагерей, военнослужащих армии США ничего предосудительного сказать не могу.
Лучше всех относились к нам солдаты и сержанты; более сдержанно — средние офицеры; вежливо-холодно — старшие офицеры и генералы, а сотрудники спецслужб одинаковы во всех странах. Очень приятно вспомнить и то, что наш концлагерный контингент совершенно не интересовал американские спецслужбы, и они нас просто игнорировали, понимая, что тратить на нас время ни к чему, да мы еще к тому и ушлый народ — по одному не ходили, всё группами, в коллективе. Даже было обидно: мы не прочь были «срезаться» с ними, но это было чревато — можно не попасть вовремя на репатриацию.
Через много лет мне попалась на глаза маленькая книжечка из серии «В библиотеку школьника» — повесть Б. Молчанова «Пропавший без вести» (М.: Изд-во ДОСААФ, 1958). Там описывался случай, когда наш истребитель незадолго до конца войны был сбит в небе Германии. Летчик опустился на парашюте в полосе наступающей американской армии. Его сразу подобрали сотрудники спецслужб, изолировали от внешнего мира, скрыли от представителей советского командования, предъявив им только разбитый самолет. После отказа летчика от сотрудничества с американской военной разведкой его сделали «без вести пропавшим» и отправили в концлагерь на севере. По пути ему удалось совершить побеги вернуться к своим. Все это длилось два долгих и мучительных года.
Не знаю, почему эта повесть рекомендована школьникам. Если имеется в виду возбудить ненависть к американскому империализму, то это маловероятно — книга написана серьезно, тяжело читается из-за переживаний за летчика, она больше подходит в «Библиотеку молодого воина». Дело в другом. Могло ли так быть? Да, могло, но только с одиночным человеком, представляющим интерес для военной разведки. При этом официальной установки о необходимости в каждом подобном случае поступать именно так, как описано в повести, могло и не быть. Действия могли предприниматься по личной инициативе высокопоставленных лиц военной разведки США. Нам же такое не грозило: летчик был один, а нас — тысячи озлобленных вчерашних каторжников, да еще и не представлявших интереса для разведки.
Много шума из ничего в случае возникновения конфликтной ситуации с американским командованием последнему было ни к чему. А вот тихо, без шума и риска, сделать гадость союзникам, то есть советской стороне, это они могли при любом удобном случае — для того и существует военная разведка.
Кроме того, после недавней смерти Франклина Рузвельта в апреле 1945 года заменивший его на посту президента Гарри Трумэн способствовал началу долгой холодной войны. Так появилась на свет и «Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности», которая стала квалифицировать нормальное отношение к русским как преступление против США. И Сталин, и Трумэн — оба потрудились в этом направлении, но простые советские люди всегда с теплотой будут вспоминать сердечные встречи с американскими солдатами в далеком 1945 году.
4. Наконец, последнее. В 1994 году по российскому телевидению в передаче «Соотечественники. Русские африканцы» диктор приводил ряд цитат из книги кинорежиссера Станислава Говорухина. В них красочно описывалось, как наши чекисты с помощью английских спецслужб вылавливали в Европе, Африке, на Ближнем Востоке и в других странах наших бывших военнопленных, которые якобы по разным причинам не желали возвращаться на родину. Перед чекистами поставили задачу: любыми путями, используя насилие, обман и прочее, не дать этим людям остаться за рубежом. Я не берусь возражать такому известному деятелю, как С. Говорухин, но опять встает вопрос: могло ли так быть? Да, могло. Если речь шла о выдаче военных преступников — власовцев, полицаев, старост и других — тогда и говорить не о чем. А в отношении военнопленных, ничем не запятнавших себя за годы плена, тоже не все так просто.
Скажем, человек проработал все годы плена на производстве или на сельхозработах, находясь, как сейчас принято называть, в местах принудительного содержания. Это считать преступлением или нет?
Пусть рассудит история, а я благодарю свою судьбу за то, что по воле Провидения проработал всего 5 дней на табачной фабрике в Хейнбурге-ам-Донау и пару месяцев в крестьянской семье в Целлерндорфе. Слава богу, что случилось именно так. Если бы сложилось иначе, я не уверен, насколько твердым могло оказаться желание вернуться на родину, даже приняв во внимание сильную привязанность и любовь мою к Нине. Трудно говорить о том, как могло быть, — этого никто никогда не узнает, и я в том числе. Но вряд ли я смог бы простить себе позор длительной работы на врага, а скорее предпочел остаться «пропавшим без вести», каким и пребывал с 1941 года. А таких было немало, которые, не без оснований, побоялись вернуться на родину не из-за совершенных ими военных преступлений, а лишь от ощущения собственной вины за плен, за пассивное поведение в плену и вынужденное согласие работать на промышленных объектах фашистской Германии.
